Черубина де Габриак. Неверная комета - Елена Алексеевна Погорелая

где бы это место в принципе могло найтись. Да, она абсолютно аполитична, да, ее отношение к Советскому государству и к учиненному им мировому пожару лишено даже того метафорического «кровавого отсвета», который падает на становление советского мира в глазах символистов; но если и есть что-то, заставляющее Лилю приглядываться к Советам, разрушившим ее город, лишившим близких (Валериан в эмиграции, Воля Васильев в Ташкенте, Елена Брюллова расстреляна, Надежда Шаскольская в ссылке, «на Коктебель нет денег» и т. д. и т. п.), прервавшим течение прежней сомнамбулической жизни, так это общие просветительские установки и курс на преодоление невежества.

Можно сказать, что на четвертом десятке (для того времени — зрелые годы!) к Лиле вернулись чеховские идеалы родителей. Работа в детском театре, участие в воспитании малолетних сирот революции, занятия с молодыми поэтами в «Птичнике» — все ведет ее к мысли о том, что одно просвещение может спасти сейчас новое поколение. И Лиля готова содействовать этому по мере сил.

В 1924 году она поступает на курсы библиотековедения при недавно открытой на Васильевском острове Библиотеке Академии наук, где требовались грамотные сотрудники, владеющие иностранными языками. Лиля с ее свободным владением немецким, испанским, французским и старофранцузским была ценным кадром. Ее принимают на курсы, она начинает учиться библиотечному делу, то есть каталогизации, библиотечной и библиографической технике, чтению заявок и шифров. Еще до окончания курсов при академии поступает туда на работу, параллельно сотрудничая также с издательством «Всемирная литература» в качестве одного из крайне редких в советском Ленинграде специалистов по старофранцузскому языку (со старофранцузского Лиля перевела для издательства «Песнь о Роланде» и добродушную повесть-пародию «Мул без узды», до сих пор переиздающуюся в соответствующих хрестоматиях). 1925-м датируется и начало сотрудничества с Госиздатом: ей заказывают познавательную брошюру о географических открытиях Н. Миклухо-Маклая, составленную на основе его путевых дневников. Как будто бы это вовсе не Лилина тема, однако она с упоением погружается в новый для нее материал, не преминув сообщить Архиппову, что и работа, и сам дневник путешественника ей очень нравятся. (Скорее всего, любовность, с которой Лиля работала над «Человеком с Луны», была связана с адресацией книги — для младшего и среднего школьного возраста, то есть как раз для любимых Наташи и Юры Брюлловых-Владимировых.) А Госиздату нравится повесть, которая у нее получилась: «Человек с Луны» Е. Васильевой выдержал два издания, но, к сожалению, не перевыпускался после 1929 года, когда Лилино имя как осужденной по 58-й статье уже категорически не рекомендовалось упоминать[219]. Хотя, очевидно, у Госиздата были на Лилю определенные планы; сразу же после выхода «Человека с Луны» ей предлагают написать детскую биографию Леонардо да Винчи, и Лиля всерьез обдумывает эту задачу…

Обдумывает она и обещанную Архиппову статью о поэзии Веры Меркурьевой — или, как ее некоторые называли, Кассандры. С ее стихами Лиля, благодаря Архиппову, познакомилась еще в Краснодаре, и эти стихи ее заворожили — в том числе и потому, что Меркурьева, внутренне чрезвычайно родственная Васильевой, внешне была совершенно иной. Лиля, такая остроумная в жизни, в стихах никогда не шутила — Меркурьева скоморошничала, меняла обличья, не боясь показаться читателю ни в старушечьем облике, ни в шутовском колпаке. Лиля всегда недосказывала, шифровала происходящее осторожными символами, прикрывалась метафорами — Меркурьева рубила сплеча. Лиля предпочитала высокую лексику, выспренние обороты (лишь в более поздних ее стихах, видимо не без влияния Меркурьевой, вдруг прорвется отчаянная современность с некоторым даже гротескным нажимом: «В эту ночь я была с другими / в ресторане большом… / Под звуки джаз-банда танцевали шимми / женщины с малиновым ртом…») — Меркурьева не чуралась ни крепкого словца, ни модернового — вертящегося на кончиках всех языков — оборота. Все это страшно нравилось Лиле, так что, впервые читая стихи Меркурьевой, она восторженно благодарила Архиппова: «Я теперь получила все ваши письма и стихи Кассандры. ‹…› В ней есть то, чего так хотела я и чего у меня нет и не будет: подлинно русское, от Китежа, от раскольничьей Волги. ‹…› И как всегда — боль (не зависти, а горечи!!) — все поэты именем Бога, а я? Я — нет. Я — рассыпающая жемчуга…»[220] Сегодня мы уже знаем, что в числе циклов Меркурьевой, посланных Лиле, были также ее знаменитые «Души неживых вещей»; и можно только догадываться, как жутко и весело было Васильевой читать эти строки Кассандры — полифоническую перекличку в пространстве отдельно взятой, раздираемой противоречиями и мучимой собственным несовершенством души:

Черным окошко занавесила,

Белые две лампы зажгла.

Боязно чего-то и весело,

Не перед добром весела.

За день-то за долгий намаешься,

Ходишь по людям по чужим,

К маленьким пойдешь ли — спокаешься[221],

Вдвое спокаешься — к большим.

Дай-ка, оденусь попригляднее,

В гости пойду к себе самой.

Будет чуднее и занятнее

Речи вести с самой собой.

— Милая, вы очень фривольная.

— Милая, я на колесе.

— Бедная, есть средства — безбольные…

— Бедная, пробовала — все.

— Нежная, где друг опечаленный?

— Нежная, заброшен, забыт.

— Певчая, где голос ваш хрустальный?

— Певчая, хрустальный — разбит.

— Порченая, знахаря надо бы.

— Порченая, знахарь-то — я.

— Гордая, есть пропасти адовы.

— Гордая, и там я — своя.

— Грешная, а Бог-то, а любящий?

— Грешная, знаю. Не дано.

— Нищая, на гноище, в рубище.

— Нищая, верно — и смешно.

«Лида тоже нищая…» — откликалась Лиля в письме к Максу в 1924 году, пророчески вплетая линии жизни своих современниц в единый мерцающий текст. Увы, ни тогда, ни позже о Меркурьевой она так и не написала — не довелось. Но стихи ее очень любила, держала на книжной полке, читала знакомым, которых у нее было много — люди вокруг нее не переводились. Вообще, несмотря на болезни, лишения, переутомление и трудности «внешней жизни», внутренняя Лилина жизнь в Петрограде 1920-х, как и прежде, оставалась деятельна и насыщенна, а посильное участие в литературно-просветительской деятельности — попытка делать малые шаги в направлении детского просвещения, и делать их хорошо, — доставляло настоящую радость.

Возможно, эта убежденность в том, что теория грандиозных свершений ведет к катастрофе, а мир спасут малые дела, и послужила одной из причин расхождения с Леманом, явным сторонником философско-интеллектуального глобализма? Леман после удачного опыта екатеринодарского Городка загорелся соединить антропософию с педагогикой, изучал принципы и приемы воздействия на душу и разум ребенка, работал в педагогическом музее, внедряя